Карамель

Ольга Струкова

У нее были невероятно лунные совиные очи. Два зеленых блина, многократно уменьшенные в диаметре, смеялись круглым леденцовым взглядом.

Если бы не легкий кон­тур ушей, то была бы нормальная меховая сова, но в дан­ном случае имел место быть филин самого что ни на есть женского и при том абсолютно не птичьего свойства.

Она пришла ко мне по воздуху: с ветки, на которой сидела эта филиносовь, до моего окна — как раз один прыжок зверя не­великих габаритов. Я только руку просунула между рама­ми — не-птица зазвучала, да так, что соседняя ворона взмыла ястребом, теряя оперение.

Звук, произведенный мох­натой самозванкой, казался утробным и гулким, точно эхо самой суровой фортепианной ноты. До сих пор не пойму, было это «мяу» или «мур» скорее, что-то вроде «мяур-р», заменяющее дружеское «Привет!».

Отныне жилплощадь моя перешла во владение к этой совиноглазой мышеловке.

Я назвала ее Карамель. Она тут же присвоила и всячески обмурлыкала новое, по-французски элегантное имя, вкус­ное и легкомысленное, как та­ющая на языке конфетка.

Обозначившись на моей территории, Карамель учинила там переворот, дав волю своим не всегда плюшевым лапам.

Мышей, бывших когда-то моими лучшими гостями, она теперь содержала в благоговейном ужасе. Как только ночь - она крадется в густо синем велюре разреженного мрака, бесшумная и погибельная.

Мыши все слышат и дрожат под вентиляционными решетками. Шерсть у них вздымается ежино, а безволосые хвосты вокруг себя по три раза обмо­таны. Приняв бразды правле­ния, рыжая экстремистка сразу определила этим паразитам черту оседлости за экскаватор­ной пастью мусоропровода.

Так завершился докарамельный период истории моей квартиры и начался этап карамелизации всего жизненного пространства.

Хороша Карамелюшка ночная, дневная и вечерняя... Большая мохнатая капля, севшая не­взначай на подоконник и заставившая дом отражаться в ее волнующейся спинке. Какими лингвистическими изощрения­ми описать это шерстяное когтистое нечто?

Не с чем даже сравнить: утекут все сравнения сквозь изменчивость нептичности, несъедобности и прочей неопределимости. Названная любым именем, кроме подаренного ей мною, Карамель тут же пряталась в общежитии вечной похожести на кого-то другого, кем она и быть не собиралась.

Как мне поведать о ней подругам?

Ту из них, что звалась Татьяна, я пощадила и всего-навсего пригласила в гости под предлогом завалявшейся на тумбочке Карамели. Подружка клюнула и радужно согласилась.

Впечатлительной Наташе пришлось объявить, что у меня завелся покемончик. Какой? Обыкновенный, желтенький...

Юльца я заморочила поя­вившимся в квартире домовым окраса лесного пожара со сквознячком.

Ответом мне было их тройное мнимореальное понимание. Озадачив публику, я втихаря обдумывала грядущее Карамель-шоу. Которое не случилось.

В ночь со среды на пятницу, минуя насквозь заспанный четверг, некто бездомный не вынес полнолуния и огласил двор экстремальнейшим вокалом. Точно дуэтом взвыли фосфорический пес Конан-Дойля и несчастная собака Павлова, сбежавшая из научного концлагеря.

На пике этого стихийного концерта Карамель заметалась по подоконнику, спрятав маленькие ушки так, что их совсем не стало. В ее отделившихся глазенках уже что-то вызревало, готовое выскочить акробатическим прыжком в ночь.